Будущее начинается с чашки, которую вы ставите в раковину, рассчитывая помыть её утром. Вы допускаете, что завтра мироздание не пойдет трещинами, а если и пойдет, то в каком-то из осколков вас будут поджидать кружка, раковина, губка и действующий водопровод. Ваши ожидания можно объяснить верой в социальный порядок, а именно — в то, что большинство людей не перестанут делать то, что они делают.
Будущее дает знать о себе и в письмах от коллег, присылающих план на месяц или квартал. О нем же — покупка квартиры в ипотеку, планирование отпуска и подписка на Netflix. Вы предполагаете, а вместе с вами и множество других людей, что завтра наступит и будет похоже на сегодня. Это большинство, каждодневно творящее магию социального; о нем раздраженно говорит Павел, герой рассказа «Вечер в 2217 году», написанного космистом Николаем Фёдоровым в начале XX века: «Проклятое, бессмысленное большинство, камень, давящий всякое свободное движение», — давящий или, скорее, вынуждающий с ним считаться; вместе с ним катиться то вверх, то вниз.
Последний прижизненный трактат Дэвида Грэбера, «Бредовая работа», блистательно отрецензированный Владимиром Картавцевым, — проблематизирует скромный социальный порядок, который мы с вами обслуживаем. Гребер описывает систему, породившую множество позиций, о бесполезности которых хорошо осведомлены и сами сотрудники, их занимающие. Мыслитель возвращает старый левацкий вопрос: «Каждый день мы просыпаемся и коллективно создаем этот мир; но кто из нас, окажись он предоставлен самому себе, решил бы, что хочет создать именно такой мир?».
Этот вопрос вынуждает нас уточнить, о каком «будущем» вообще мы можем говорить, и на какое — можем надеяться? В одном — мелькают желтые и зеленые пятна спешащих доставщиков, в другом — на кроваво-красном фоне проступают очертания великой имперской России, в третьем — смутно очерченные множества учреждают временные автономные зоны и ускользают от категоризаций, скрываясь в серо-фиолетовых сумерках. «Будущих» много, они неравновесны, и редко подчиняются нашему контролю.
Как же между ними переключаться, чьим образам доверять и как не очаровываться зря? Многое зависит от того, как вы оцениваете себя сегодня, и я не говорю о психотерапии, хотя это важная примета нашего времени.
Есть базовые маркеры, поддающиеся промежуточной оценке: например, ваша политическая ориентация или выбор верования по душе, а также способность соотносить эти выборы между собой: без последней вы рискуете обнаружить себя среди строителей государства всеобщего благоденствия, смиренно ожидающих наступления Судного Дня (я огрубляю интригующие рассуждения Ильи Будрайтскиса).
Есть представления менее базового характера, которые вы конструируете постепенно. Этих выборов много, и из них складывается моральная карьера; но я обращусь к выбору из множества вымышленных историй, поскольку они позволяют сравнивать настоящее и не-настоящее. Они, по меткому замечанию социолога Зигмунта Баумана, «схожи со всепроникающей культурой в том, что тоже давят на будущее своим лезвием».
Научно-фантастические истории взрезают данность и в то же время вручают увеличительное стекло, остраненно показывающее сегодня. Фантастический мир, позволю себе процитировать Рамиля Ниязова, — «хрупкий сад человеков», из которого изъята большая часть привычных вещей, а малая толика оставшихся — уже непривычна, о чем еще в 20-е гг. XX века писал Юрий Тынянов в «Литературном сегодня»:
«И еще одному научила нас фантастика: нет фантастической вещи, и каждая вещь может быть фантастична. Есть фантастика, которая воспринимается как провинциальные декорации, с этими тряпками нечего делать. И точно так же есть быт, который воспринимается как провинциальная декорация».
«Тряпки» плохой фантастики тоже могут пригодиться; как правило, они не висят в пустоте, и их треплет ветер. Авторы фантастических сюжетов по необходимости дают понять, как работает та или иная задумка: двигатель, позволяющий осуществить скачок через гиперпространство; инструмент, позволяющий перенести сознание из одного тела в другое, и так далее. И даже те, кто нарушают правило «не рассказывай, а показывай», все равно производят образ будущего. Говоря о фантастике, я намеренно не уточняю, о каком медиа идет речь; цикл романов, theory-fiction, фанфик, подкаст; телесериал или компьютерная игра, — каждая из форм позволяет производить миры, и кому-то интересно бродить по Найт-Вэйл, смежив веки; а кто-то готов рассекать по вечно сумеречному городу в Cyberpunk 2077, мужественно принимая выпадение текстур.
Удачный сюжет делает заметным нечто, маскировавшееся под неизменную данность. У этого есть ограничения. Фредрик Джеймисон полагает, что утопии — идеальное отражение позднего капитализма, из которого никак не выскользнуть. Парадоксально, но выдуманные миры, ограничивают наше воображение. Если же рассматривать фантастику как «способ попытаться описать, что на самом деле происходит», как предлагает Урсула ле Гуин, то можно заполучить метод, позволяющий указать на разные вещи и задать вопрос: почему они так устроены и в каких отношениях я с ними могу состоять?
Так, фантастика мало отличается от корпоративных отчетов и прогнозов, а также «Футурошока» Элвина Тоффлера или прорицаний профессиональных форкастеров. Они, пользуясь схожими риторическими приемами, делают предположения о реальности, которые не всегда допускают наличие вас в нарисованной картине мира. Об этом, к примеру, ядовито пишет один из отцов киберпанка Брюс Стерлинг. Фантастика — один из инструментов столкновения суждений о действительности, и ваше отношение к ней — способ понять, какое будущее вы хотите представить и обустроить.
А воплощение будущего — процедура куда более сложная, к которой обратятся другие авторы Сверхновой, готовые вместе с вами продумать план действий, список вопросов и методы рефлексии. Каким бы вы ни хотели его сделать, в одиночку это вряд ли удастся: придется координировать свои действия со множеством других людей. Впрочем, вам ли этого бояться? Вы и так делаете это не первый год, как-то справились с 2020-ым, и шансы быть молодцами — велики. Главное, помойте чашку.
