Рецензия на книгу Герта Ловинка «В плену у платформы»

Нидерландский теоретик сетевой культуры Герт Ловинк уверен: сегодняшний интернет — место всеобщего выгорания. Социальные сети собирают наши данные и манипулируют нашим вниманием — но взамен они предлагают только усталость и фрустрацию. И если ранний интернет казался местом, где возможны подлинная свобода и самовыражение, то сеть двадцатых напоминает набор феодальных государств, в которых мы — бесправные крестьяне.

Об этом новая книга Ловинка — «В плену у платформы», которую в этом году перевели на русский язык. Но есть одно «но»: похоже, сам автор находится в плену у антиутопических нарративов, которые стали общим местом в левой критике технологий. Вместе с медиа-художником Иваном Неткачевым разбираемся в том, как нам всем не застрять на платформе, а теории интернета — стать более демократичной. 

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.

Вечный 1984, или как застрять на платформе

Герт Ловинк — признанный классик исследований интернета. Еще в 2002 году он защитил диссертацию о критической интернет-культуре, то есть активистском нет-арте, а еще — о емейл-рассылках, в которых зарождались современные теории интернета. С тех пор он регулярно пишет новые книги — например, о нигилизме интернет-блоггинга, или о психопатологии социальных сетей. А еще он уже двадцать лет руководит амстердамским Институтом Сетевых Культур: это небольшой рисерч-центр, в котором исследователи медиа пытаются придумать более справедливые альтернативы современным сетевым технологиям.

Последняя книга Ловинка посвящена платформам — проще говоря, соцсетям, которые переносят социальную жизнь в цифру и подчиняют ее своим правилам. В 2000-х все сидели на форумах, читали блоги и чатились в ICQ; а сейчас мы гораздо больше привязаны к конкретным ресурсам типа твиттера (X) или фейсбука. В общем, платформы изменили архитектуру интернета — то есть то, как в нем распределены вычислительные ресурсы, пользовательское внимание, данные и деньги. Сеть стала более централизованной, а правила игры теперь определяют техногиганты. 

«В плену у платформы» — на самом деле не про сами платформы, а про интернет в эпоху платформ. Ловинк пишет и про бум NFT, и про репрессивную логику соцсетей, и про усталость от Zoom. И в этом первый недостаток этой книги: она попросту теряет фокус по сравнению с прошлыми работами теоретика. Она устроена не как критическое эссе, а больше напоминает набор заметок на темы, которыми занимается Ловинк и его институт.

У режима письма Ловинка есть две основных проблемы, которые воспроизводятся из текста в текст. Первая — это риторическая монотонность. Ловинк раз за разом приводит читателей к пику риторического напряжения: мы сами не заметили, как оказались в матрице. И всякий раз разрешает его абстрактными вопрошаниями: а может быть, все-таки нет? может, мы вмешаемся в устройство платформ, и все будет хорошо? 

Автор много внимания уделяет мемам, но сама его книга похожа на один большой мем про левую критику технологий. Изобразить реальность как антиутопию — это, в каком-то смысле, самый простой способ писать о технологиях сегодня. Фабула уже готова: мы в самом деле живем по правилам, которые придумали за нас государства и техногиганты. И книга Ловинка воплощает этот антиутопический жанр в самом карикатурном смысле. 

«Датафикация мира неизбежна, это очевидно. Мы достигли той точки, когда платформу можно объявить дисциплинирующей машиной в духе клиники, школы, фабрики и тюрьмы», — вот уровень аргументации, на котором остается автор. Еще пара характерных цитат: «когда пользователи оказываются внутри стен [платформ], сетевая вольница заканчивается; «подчиненный субъект даже не в курсе своего подчинения». Все его тезисы — максимально общие, а реальные этнографические и социологические исследования платформ автор игнорирует. И это неудивительно: факты зачастую работают против антиутопического нарратива. 

Второе свойство письма Ловинка — герметичность. Как правило, отправной пункт для его размышлений — важные работы по теории медиа или политической теории. Но автор не простраивает связи между ними: перед нами, скорее, пример коллажного письма, где цитаты из «Надзорного капитализма» Шошаны Зубофф соседствуют с кокетливыми отсылками к Теодору Адорно, а концепция планетарных вычислений Бенджамина Браттона перемежается с космотехниками Юка Хуэя. 

Главная амбиция книги —  наметить возможные траектории демократизации интернета; вот только ее язык ничуть не демократичен. Библиография Ловинка состоит из самых актуальных работ по философии и теории технологий, но он не поможет вам в ней сориентироваться. Ловинк перечитывает существующую теорию — и, опираясь на нее, формулирует интуиции о более экологичном устройстве интернета. Вот только они всегда сформулированы очень абстрактно — если не спрятаны среди многочисленных цитат. А оценить их смогут только читатели, которые уже и так неплохо ориентируется в теории интернета.

Интернет как лекарство, или обратная сторона отчуждения

Еще один расхожий троп из критической теории, на который опирается Ловинк — отчуждение. Это понятие вводит Маркс в своей ранней работе, «Экономико-философских рукописях» (1844). Абстрактные структуры капитала отчуждают производящий класс, с одной стороны, от средств производства — рабочие не владеют фабрикой, на которой трудятся. С другой стороны, капитал отчуждает от рабочих и сам продукт их производства: они им не распоряжаются. 

Как рассказывает норвежский социолог Эмиль Оверсвен, в критической теории 20 века понятие отчуждения стало гораздо более размытым. Его все чаще используют при описании субъективного опыта. Например, философ Франко Бифо Берарди понимает отчуждение «психопатологически»: когнитивный капитализм отчуждает работников от не только от их собственного интеллектуального труда, но и от их эмоций. Результат этого отчуждения, согласно Берарди, — «эпидемии» психических расстройств в современных обществах. 

У Ловинка Zoom отчуждает от нас интимное пространство нашего дома: веб-камера делает его проницаемым для взгляда коллег. Tinder отчуждает сексуальное влечение и связанные с ним эмоции, превращая нас в товары на витрине. А социальные сети и вовсе отчуждают нашу социальность. Мы как бы превращаемся в наборы данных: профайл-пик, описание профиля, пользовательскую ленту. А платформы манипулируют данными так, как им угодно — алгоритмы персонализации решают, какой контент показывать. В такой логике получается, что они манипулируют не только данными, но и нашими жизнями. 

Проблема такой логики в том, что она предполагает, что у человека может быть естественное — то есть неотчужденное — состояние. Задача критика, в таком случае, в том, чтобы попробовать восстановить утраченный статус-кво. И Ловинк так или иначе возвращается к мысли о том, что, вероятно, единственный способ снова стать самими собой — это «устроить исход из социальных медиа». 

Но существует ли вообще это «неотчужденное» состояние человека? Ведь апелляция к некой первозданной (и общей для всех) человеческой природе разворачивает критику в консервативное русло. За это, например, понятие «отчуждения» не любил философ Луи Альтюссер. Ранний Маркс видел историю как движение к некому «природному» человеческому идеалу. В то время как для Альтюссера по-настоящему прогрессивная политика предполагает постоянное переизобретение человеческого. 

«Мы все отчуждены — но бывало ли иначе?», — пишет коллектив Laboria Cuboniks в «Ксенофеминистском манифесте». И в самом деле — если, вслед за Маршаллом Маклюэном, понимать медиа как расширения человеческого тела, то все они предполагают определенную степень отчуждения. Ведь медиа — это посредники: даже письмо — это медиум с определенной техникой. Когда мы пишем, мы выводим свои мысли во вне — то есть «отчуждаем» самих себя. Значит ли это, что, чтобы «стать самими собой», нам нужно отказаться в том числе и от письма? 

Без отчуждения невозможна и свобода — утверждают Laboria Cuboniks в том же пассаже «манифеста». Ведь в свободе нет ничего естественного или «природного». Все технологии отчуждают, изменяя ткань индивидуального и общего опыта. Но настоящий вопрос, стоящий перед критикой технологий — не про то, как нам отказаться от техники, а про то, как сделать ее эмансипирующей. 

Ловинк постоянно обращается к философии технологий Бернарда Стиглера. Стиглер утверждал, что техника — это фармакон. С древнегреческого это слово переводится одновременно и как лекарство, и как яд. Для Стиглера это вопрос дозировки: в умеренных количествах техника может служить источником удовольствия; но, с другой стороны, мы легко можем попасть в зависимость от нее, и тогда техника начнет разрушать нас. 

Ирония заключается в том, что, согласно Стиглеру, буквально все вещи, которые делают нашу жизнь стоящей того, чтобы жить, обладают свойствами фармакона. Первый фармакон, с которым сталкивается каждый из нас, — это переходный объект. Это понятие ввел психолог Дональд Винникотт: как правило, это вещь, как бы заключающая в себе связь матери и ребенка. Это может быть, например, любимая игрушка: для ребенка она становится местом, в котором проявляется безграничная любовь и забота матери. 

Переходный объект — это еще и первое медиа, с которым мы сталкиваемся. Он заключает в себе и условие для здорового развития психики, и перманентную опасность зависимости от Другого. Похоже, что другие медиа работают в схожей логике: это одновременно и место встречи с миром, и угроза нашей субъектности. Поэтому отказ от медиа — это никогда не выход. Настоящий вопрос для критики — это, скорее, как нам жить вместе; как нам встретиться на платформе, но при этом не застрять на ней. 

Эмансипированный пользователь, или против платформенного реализма

Философ Жак Рансьер утверждал: в классической педагогике ученик не невежественен сам по себе. Скорее, невежество конструируется учителем: это искусственно созданная нехватка, которую учитель стремится заполнить. Рансьер называет это процедурой оболванивания: знание — это ресурс, и у учителя его всегда заведомо больше. В такой рамке интеллектуальные способности учителей и учащихся заведомо неравны — и никогда не будут равны. 

Теория Герта Ловинка, в свою очередь, раз за разом воспроизводит троп оболваненного пользователя. «Можно обманывать себя, притворяясь, что у нас есть технологическая свобода отключить гаджеты, но сделать этого мы не можем», — пишет он; «мы можем сказать, что Facebook нуждается в сломленных душах, как и сломленные души нуждаются в Facebook». Идеология нашего времени, согласно теоретику, — это платформенный реализм: проще представить конец света, чем конец платформ, если перефразировать знаменитую сентенцию Марка Фишера. 

Пользователь у Ловинка отчужден от самого себя — то есть от своих желаний, своих эмоций и, в конечном счете, своего удовольствия. Теоретик пишет «мы», но на самом деле раз за разом воспроизводит фигуру оболванивающего педагога. Пользователи отчуждены и несчастны — и даже не знают об этом. Критик, с другой стороны, может расколдовать платформы силой своего критического мышления. Он пытается передать это знание другим, но это попросту невозможно. Ведь критик сам же оболванивает пользователей, выставляя их пассивными и бессильными.

Но, по всей видимости, платформы — при всей их репрессивной архитектуре, направленной на выкачивание пользовательских ресурсов — остаются мощным источником удовольствия. Он кроется в возможности мгновенной коммуникации с Другим. Платформы меняют хореографию нашей повседневности: то есть то, как, когда и в каком ритме мы присутствуем для других, а другие — для нас. Они дают нам возможность в любой момент быть здесь и не здесь одновременно. Как и положено фармакону, платформы тревожат: иногда хочется не быть доступным 24/7, закрыться от мира по-настоящему. Но что, если предположить, что удовольствие от Facebook попросту перевешивает фрустрацию от него?

Наконец, Ловинк отказывает пользователям в возможности организованного сопротивления. Пользователь у него, выражаясь словами Рансьера, всегда оболваненный. У него нет ни энергии, ни интеллектуальных ресурсов на бунт против платформы. Но социологи Тициано Бонини и Эмилиано Трере в своей недавней монографии доказывают: сопротивление алгоритмам — возможно. Просто им занимаются не пресыщенные представители среднего класса, живущие в странах первого мира; авангард этого сопротивления — международные прекарии. Китайские таксисты, например, успешно обманывают агрегаторы такси: они договариваются между собой не ездить в труднодоступные точки. А как только администраторы платформ закрывают уязвимость, они находят новую. 

Платформы адаптируются к пользовательскому поведению; но ведь и пользователи адаптируются к поведению платформ. В особенности те, у кого просто нет выбора. Похоже, это теоретику нужно поучиться у пользователей, а не наоборот — и тогда выдуманный 1984 просто рассыпется, не выдержав критики. Эмансипация уже началась — потому, что на самом деле никогда и не заканчивалась.